Ранее тут были вывешены три рассказа.
Но они пропали, когда дневник был стёрт.
Восстанавливаю.
Ни-че-го.Виктор вышел из вагона метро, и сощурился, помогая зрачкам быстрее сузиться: станция была тускло освещена. За ним с шумом проскрежетал металл, и послышался удар: закрылись двери вагона. Поезд, производя массу шума, и звеня литыми ободами по рельсам, начал набирать скорость, и ненасытная пасть туннеля проглатывала его вагон за вагоном, не оставляя ничего - даже света и блеска. На станции пахло пылью, пролитым портвейном и, почему-то - гробницами. Виктор не знал, какой запах может быть в гробницах, но фантазия рисовала его именно таким: запах забытости и пустоты. Сзади вдруг послышался визг металла о металл, и немедленно раздался резкий гудок - подходил ещё один поезд. Виктор отошёл от края платформы, и остановился точно посередине прямоугольника плитки на полу. Поезд начал тормозить, лязг суставов механического чудовища заставил зачесаться и взорваться горькой ломотой дёсны.
" А вот бросить сейчас всё, и уехать на этом поезде" - подумалось ему. И пусть будет, что будет...
Он развернулся. Ряды вагонов, с местами притушенными фонарями, шли мимо него, и он понял, что поезд вовсе не собирается останавливаться, только тогда, когда в опасной близости от его лица проплыло стекло заднего вида последнего вагона, и на него повеяло тёплым воздухом с запахом машинной смазки. Состав скрылся в тоннеле, пропав без следа, как и предыдущий. Наступила тишина, звенящая тишина большого зала, готовая взорваться эхом малейшего движения. Виктор сделал шаг, тяжёлй, подбитый железными гвоздями ботинок ударил по полу, как бетонная плита. Эхо с готовностью подхватило этот звук, и пошло склонять его на все лады. Стряхнув с себя нереальность, так и витающую в воздухе, Виктор направился к выходу. Думм, думм - звучали его башмаки. Позвякивали цепочки и заклёпки на кожаной куртке. Обострённым до предела слухом он уловил шорох из-за железного ящика, стоящего у лестницы, и подошёл к нему. За ящиком никого не было. Вернее, так ему показалось с самого начала. Потом из темноты донеслось недоумевающее "фррр", и в ней зажглись два зелёных глаза с вертикальными зрачками.
"Фу ты, чёрт." - подумал он.
"-Киса..." - сейчас слова звучали кощунственно в этом храме тишины и покоя - "хорошая... что же ты тут делаешь? Тебя хоть кормят?"
Глаза его уже несколько привыкли к темноте, и он мог разглядеть кошку. Тощая, как спичка, абсолютно чёрная кошка с острыми ушками и пронзительными глазами.
"Господи" - подумал он.
"-Киса... иди сюда. Иди ко мне, я тебя не обижу. Ну? Голодная... Непричёсанная... Ну, что это такое?" - голос его, в обычной обстановке мягкий и успокаивающий, сейчас звучал резко и некрасиво.
Ему показалось очень важным, чтобы кошка пошла с ним. Он осторожно, внимательно глядя ей в зрачки, протянул руку. Зрачки полыхнули. Кошка замахнулась на него лапой. В темноте невозможно было разглядеть, выпустила она когти, или же нет, и, продолжая тянуться к усатой мордочке рукой, он был готов, что в любой момент пятёрка острых, как бритва, когтей вонзится ему в руку. Зрачки кошки сузились. Она открыла розовую даже в такой темноте пасть, и Виктор услышал: "Мьияяяяя".
В голосе кошки не было угрозы.
Он погладил её по голове. Потом протянул руки, и осторожно взял её под передние лапы. Весила она не более полукилограмма. Отощавшая до невозможности, и злая на весь мир.
"Как ты два года назад, не правда ли?" - спросил его внутренний голос.
Между тем кошка на его руках замерла, готовая в любой момент защищаться.
"-Бедная... Вы, кошки, всегда отлично чувствовали настроение людей... Как же тебя надо было замучать, чтобы ты перестала доверять собственным чувствам?"
Отвернув подол кожанки, он посадил туда Диану - так про себя он успел её назвать.
Под кожанкой у него был тёплый свитер домашней вязки, то немногое, что осталось у него от прошлого, и он почувствовал, как кошка вцепилась когтями в его петли, повозилась, и, наконец, устроившись, удовлетворённо мурлыкнула. Вновь раздался шум, и к перрону подошёл поезд. Виктор замер, боясь, что неожиданный шум спугнёт гостью у него за пазухой, но та лишь недовольно шевельнулась.
Он направился к выходу, чувствуя, как комочек напротив сердца постепенно начал расслабляться, пригреваясь.
Проходя через турникет, он заметил, что в будке контролёра было пусто. Вообще, станция сегодня была на редкость пустынной. "Странно".
Он толкнул дверь с надписью "Выход", и оказался в подземном переходе. В переходе стояла такая же тишина, как и на станции. И было столь же безлюдно. Виктор почувствовал, как его начинает пробирать давно забытый страх: что кроме него, на всей земле больше никого не осталось.
Он посмотрел на часы, и выругался. Проклятье! Он договорился встретиться с Ириной в семь, но каким-то образом было уже десять. Что за чертовщина? Поезда не могут ходить раз в час.
Поднимаясь по лестнице, он убеждал себя, что это всего-навсего сбой, что просто-напросто подвели старые добрые командирские часы, убежав на три часа вперёд.
Но на улице его взгляд наткнулся на большой дисплей электронных часов на фасаде банка. Было действительно десять.
"Ирина меня убьёт" - подумалось ему.
Улица была пустынна, и если бы не редкие островки света от чудом уцелевших фонарей, было бы совсем темно. Пахло дождём и дымом костра.
На повороте скучающий милиционер посмотрел на него внимательным взглядом, и вдруг спросил документы.
Когда он подходил к кафе, было почти половина одиннадцатого, и он был абсолютно уверен, что за дальним столиком, в углу, не будет никого.
...Он увидел её, ещё идя через весь зал. Ирина сидела в углу, равномерно помешивая остывший кофе, и смотрела перед собой невидящим взглядом. Её осунувшееся в последенее время лицо было особенно красиво в полумраке, оттенённое двумя слабыми светильниками.
Виктор с нежностью смотрел на неё, оставаясь чуть сбоку и сзади. "Ведь ждёт, волнуется, переживает за такую свинью, как я... Думает, где я... Нервничает..." - рой мыслей затопила нежность.
Он зашёл в круг света, падающего на стул напротив неё, и тяжело опустился на сиденье. Виновато посмотрел. Она встрепенулась.
"-Ты... пришёл? Где ты был столько времени?"
"-Прости, маленькая, я не знаю... не знаю, у меня, наверное, остановились часы... Прости, малыш..."
"-Арповский, ты переходишь все границы! Заставлять меня ждать!"
"-Маленькая, ну, прости..," - он протянул руку, попытавшись убрать у неё с щеки непослушный локон.
Та отдёрнула голову.
"-Арповский, ты что, считаешь, что можешь со мной вот так вот, просто играть?" - она смотрела на него, и он никак не мог понять, что же изменилось в любимом лице, почему он не узнаёт её? Вот линия её щеки, вот мягкая матовая нежность кожи на скуле, вот изящный разрез губ... Что же не так?
"-Ира, я не играю с тобой..." - вся мягкость, все чувства вложены в эту фразу...
"-А как это назвать? Ты заявляешься на свидание, опоздав на три часа, без цветов, вымазавшись в какой-то пыли, и думаешь отделаться "Извини""?
Проклятье, цветы он оставил там, у железного ящика, когда подбирал Диану.
В пыли... Он посмотрел в зеркало, висящее на стене, и, действительно, заметил несколько пятен на своей куртке.
Он перевёл взгляд на Ирину. Капризный тон, искривлённые обидой губы... За пазухой шевельнулась Диана, проскребла когтями, и сразу же, ответно, когти заскребли у него на душе.
Ирина говорила правильные слова, говорила верно, но... но каким-то чудом Виктор чувствовал, что она не испытывает ровным счётом ничего. Ни боли, ни обиды... Она говорит правильные слова, но она равнодушна...
Виктор помотал головой. Что за наваждение?
"-Милая, послушай. Я вовсе не хотел опаздывать." - решил он выправить положение. "-Я... просто я..."
А что сказать? То, что он три часа провёл в метро, и за это время прошло только три поезда?
То, что он подобрал кошку, и та сейчас сидит у него за пазухой? Тощая, облезлая кошка, несомненно, вызовет у Ирины брезгливую гримаску на лице, и гримаска эта будет относиться и к нему. То, что он её любит?
"-Просто я очень тебя люблю" - сказали его губы, казалось, против его воли.
Ирина усмехнулась.
"-И поэтому ты решил устроить этот цирк?"
"Господи, зачем я это сказал? Я ведь вовсе не люблю её!" - прошла в мозгу чёткая мысль. Прозвенела натянутой струной - и лопнула, обожгла, как огнём.
Виктор дёрнулся, как от удара. "Чтоооо? Что за чёрт? Почему? Я ведь боготворю её!"
И в этот момент Виктор понял всё. Как будто свежий ветер прошёл в его мозгу, собирая разрозненные факты в кучу, наводя порядок и кристальную ясность. Он понял, что она его не любит. Что она вовсе не волновалась, где он пропадал три часа, а просто скучала. Что она, виртуозно играя на его чувствах, заставила полюбить - и поверить в её любовь. Что равнодушие её голоса - это не обида, это её отношение к нему. Что ей всё равно. Что перемена, произошедшая в ней, - у неё во взгляде. Взгляде холодной, нелюбящей женщины, играющей по старым правилам. Играющей по инерции.
Это было странно: видеть любимого человека насквозь. Видеть, что она продолжает отношения непонятно ради чего, что ей не нужны ни его ухаживания, ни встречи, ни украшения, которые он дарил, ей от него не нужно ни-че-го.
"-Ни-че-го" - медленно повторил он по слогам,
"-Что?" - натянутым голосом спросила Она, его ангел, его счастье, Та, ради которой он жил, Которую боготворил до сего дня. Его Чудо...
В душе осталось лишь равнодушие. Почти как у неё... Он вздохнул, и поднял на неё глаза. Посмотрел прямо в её черныё, расширенный зрачок.
"-Ирина. Мне кажется, что этот "цирк" больше не повторится."
Она ещё не понимала, она жила по инерции, не задумываясь, зачем, почему, для чего всё это - и встречи, и разговоры, и его признания...
"-Если что-то случилось один раз, это..."
Он невежливо перебил её, совсем как только что - она его.
"-Совсем."
Она запнулась.
"-Прости?"
"-Сколько угодно." - голос обрёл привычную уверенность.
"-Ирина, думаю, нам с тобой больше не стоит встречаться."
"-Ты меня бросаешь?" - идеальная игра, чистота, искренность... если бы не пустота в душе.
"-Тебе надо обьяснений? Ты хочешь делать вид, что не поняла? Хорошо. Мы с тобой встречаемся уже полгода, но, к сожалению, я только сейчас разобрался в своих чувствах. И в твоих. Подожди! Ты абсолютно равнодушна ко мне. Ты продолжаешь со мной встречаться, не желая нарушать равновесие, но при этом ты ничего ко мне не чувствуешь. Я раздражаю тебя. Понимаешь, жизнь, наверное, устроена так, что люди рано или поздно понимают истину... Не знаю, может, кого-нибудь и устроили бы такие отношения, как у нас с тобой - вечные склоки, ссоры и пресмыкания. Любовь - это не только секс, любовь - это не только совместные походы в кино, театр, любовь - это не привычка, и, уж конечно, любовь - это не равнодушие, которое ты столь умело прячешь. Ирина, должно быть что-то для души.
Любовь - это когда ты чувствуешь душу другого человека, когда между вами доверие и понимание. Когда ты переживаешь за свою вторую половину. Когда тот, кого ты любишь, - часть тебя. Когда, наконец, ты просто не принадлежишь сама себе, как и тот, кого ты любишь. Любовь - это высшее чувство." - Он перевёл дух. Ирина молча слушала, разминая тонкие пальцы. -
"Я не был счастлив эти месяцы. Ты - тоже. Не знаю, способна ли ты испытывать такие чувства, как любовь, счастье, нежность... У меня нет подходящих слов, чтобы подобрать название твоему поведению. Ты - калека, твоя душа искалечена, и ты калечишь души другим людям. Тот, кто не умеет любить - всё равно, что мёртв. Для чего ты живёшь? Для чего ты стала со мной встречаться? Тебе ведь это не приносит ровным счётом ничего.
Ладно, что теперь говорить... Не звони мне больше. И живи, как умеешь. А я устал."
"-Дурак ты, Арповский... Дурак... Да, мне абсолютно всё равно. Да, я живу, как умею. Не чувствуя ничего. Но иногда и мне хочется чего-то человеческого..."
"-Любовь не заменишь имитацией, Ир. И ей не научишься. Мне жаль тебя. Не думаю, что мой уход тебя расстроит так, как меня. Прощай."
Она выпрямилась на стуле, качнув бюстом.
"-Прощай, Виктор."
Впервые за вечер она назвала его по имени. Но сквозь привычную уже маску, сквозь умелый призыв остаться в глаза ему, заставляя содрогаться, корчиться и выть там, глубоко в душе, било равнодушие.
Он вышел на улицу. Было почти двенадцать. Ноги сами принесли его на середину высокого моста через Неву... Он закурил.
"Ну вот и всё. Что у тебя осталось в жизни? Ни-че-го. Ничего. Ровным счётом ничего. Просто - тоска. Просто - боль. Просто - одиночество."
За пазухой завозилась Диана, и он, аккуратно достав её из-за отворота своей кожаной куртки, посадил на парапет. Затем подтянулся на руках, и встал рядом, вглядываясь в смолянистую черноту многовековой реки.
"Просто ты не умеешь жить и разбираться в людях... И в себе. И ты никому не нужен."
Он сделал глубокий, судорожный вдох, в который вложилась вся боль и тоска, всё непонимание, вся ложь прошлых месяцев, которые ему пришлось вытерпеть, и оторвал одну ногу от парапета...
Диана тревожно мурлыкнула, и заскребла когтями по его штанам - на улице было холодно, и кошка просилась обратно за пазуху.
"-Прости, но тебе нельзя со мной. Ты тут не при чём."
Глаза кошки, ставшие янтарными в свете фонарей, будто бы говорили:
"-Ты меня позвал - я пошла. Я доверилась тебе. Я помогла тебе. Ты хочешь меня бросить, одну, на смерть? На такую же смерть, на какую решился сам, только чуть позднее? А чем ты тогда лучше Ирины?"
"-Проклятье!" - он отпихнул кошку ногой, та с трудом удержала равновесие. Зато Виктор - нет. Взмахнув руками, он покачнулся назад, потом вперёд, и, когда казалось, что потерянное равновесие обретено, случайный порыв ветра толкнул его с моста.
Инстинктивно извернувшись, он каким-то чудом смог ухватиться за перила. Сразу же заныла рука, сломанная давным-давно, много лет тому назад... Скрипя зубами, Виктор подтянулся на руках, и медленно, миллиметр за миллиметром, вытянул себя обратно.
"Проклятье, неужели же я нужен только одному существу на свете, и это существо - кошка? А даже если и так!"
Он сел. Диана стояла перед ним, и, казалось, всё понимала.
"-Я готов умереть. Я хочу умереть. Почему ты не даёшь мне умереть? Неужели же есть ещё что-то, ради чего я должен жить?"
Кошка молчала. Сзади послышался тоненький голосок:
"-Дядя, почему ты разговариваешь с кошкой?"
Виктор обернулся. Позади него стоял прелестный мальчуган лет пяти-шести, в тельняшке, и белой шапочке с помпоном.
Виктор убрал Диану за пазуху.
"-Привет. Ты здесь откуда? И почему один?"
Мальчуган был тих и серьёзен.
"-Я потерялся. Я не знаю, куда мне идти. И мама волнуется, наверное..."
"-А папа не волнуется?"
Губы у парнишки задрожали.
"-У нас нет папы..."
За пазухой завозилась Диана.
Внутренний голос сказал:
"Не нужен, говоришь? Ах ты, свин! Пусть ненадолго, пусть мимолётно - но ты ему нужен. И ты не одинок."
Парнишка был очень похож на его сына из мечты. Давным-давно, когда ему было около восемнадцати лет, он влюбился. Очень сильно... И та девушка была единственной, от кого он хотел иметь детей. Именно такого прелестного мальчишку, и сестру ему.
Виктор вздохнул.
"-Ты знаешь, где ты живёшь?"
"-Да." - в блестящих от слёз глазах замерцала надежда.
Виктор улыбнулся, чувствуя, что с него слетает отравленная корка ненависти, чувствуя, что он будто бы просыпается.
"-Тогда пошли, друг." - он поднялся, и дал мальчугану руку.
У него из-за пазухи вдруг выпрыгнула Диана, и пошла рядом с ними, гордо, независимо, задрав хвост.
По освещённому фонарями ночному мосту шли трое - парень в кожаной куртке с цепями и заклёпками, крепко вцепившийся в его руку мальчуган в шапочке с помпоном, и тощая чёрная кошка с острыми ушками, задравшая хвост к небу.
И у каждого из них была надежда...
СмыслМоим друзьям, запутавшимся
в чувствах, посвящается.
Не сетуйте на жизнь,
ибо она не так уж плоха…
Просто живите.
Грунн был обычным техногенным городком двадцать второго века, раскинувшимся железным оазисом среди пустынь планеты Илур. Жизни на Илуре не было, и коренные жители являлись прямыми потомками колонистов, некогда прилетевших на эту планету с далёкой Земли. Город был построен на относительно стабильном плато, там, где планетарная кора планеты не была подвержена резким сдвигам и землетрясениям. Всё необходимое выращивалось и выпасалось прямо под куполом городка, сводившего концы с концами исключительно благодаря натуральному хозяйству. На планете не было минералов, равно как и нефти, и урановой руды, по-крайней мере, близко к поверхности,
и планета представляла интерес только как низкопробное жильё для всяческого галактического сброда.
Мэргс родился на Илуре. Матери своей он не знал, равно как и отца. Жизнь сказала ему "привет", бросив в лицо гору прогнивших обьедков в мусорном бачке, куда швырнула его рука той, что произвела его на свет.
Полчаса спустя подьехал мусоровоз. Мусорщик опрокидывал в недра вонючей машины бачок за бачком, не особенно интересуясь их содержимым. И уж подавно не слыша крика новорождённого, даже необмытого, ещё в крови и со свисающей пуповиной, так как был в наушниках, в которых надрывалась новая группа "Убей меня нежно".
Мусоровоз не спеша, трясясь на вспученной и проржавевшей железной мостовой, подьехал к фабрике, сжигающей отходы, и пристыковался к люку забора мусора. И поток сжатого воздуха выкинул Мэргса вместе с бесчисленными банками, железом, использованными тампонами и презервативами, а так же обьедками и битой посудой прямо на конвейер, идущий под пресс. Ребёнок бессмысленно двигал руками и ногами, лежа на резиновой, потёртой и в выщерблинах ленте, которая содрогалась
от частых ударов пресса, и с каждой секундой приближался к страшной смерти.
Случайностью больше – случайностью меньше.
Мимо проходил рабочий, которого с утра, в добавление к дикому похмелью, мучала лихорадка, и приступ скрутил его рядом с лентой конвейера. Отдав грязному цементному полу свой скудный завтрак, он повис на бортике конвейера, рядом с прессом, поскольку ноги его не держали, и тупо уставился на мусор, проплывающий перед ним. Спустя какое-то время ему удалось сфокусировать взгляд, и он заметил Мэргса, которого уже вот-вот готова была поглотить чёрная пасть пресса. Проявив, как ему показалось, недюжинную ловкость, рабочий, которого звали Ирвин Лоу, перегнулся через борт конвейера, едва не свалившись, и, уцепив Мэргса за тонюсенькую ручку, вытащил его.
Это отняло у него все силы, и он свалился на пол, потеряв сознание. Мэргс упал рядом.
Примерно через час Лоу очнулся, ещё через полчаса он вспомнил, кто он, почему он здесь оказался, и с какой это стати рядом с ним лежит ребёнок, воняющий хуже, чем мусорный бак.
Детей у Лоу не было. То ли жена его оказалась с изьяном, и чрево её не могло производить детей, то ли изьян был в самом Ирвине, неизвестно. Факт в том, что наследника им с Карой хотелось иметь всё сильнее. Ни Ирвин, ни Кара не любили детей, но перспектива встретить старость в глубоком одиночестве их так же не прельщала.
Ребёнок был оформлен на следующий же день, как сын Ирвина и Кары. Никто, разумеется, не стал ничего проверять, и в семье Лоу стало на один рот больше. Именно так относились к этому супруги, зачастую забывая, для чего они, собственно, взяли к себе Мэргса.
Прошло семь лет.
- Мэргс, принеси мне жрать! – раздался из крошечной загаженной комнаты голос его приёмного отца. О том, что он – найдёныш, Мэргс знал с тех пор, как научился говорить.
Неся бутылку пива и пакет с едой в комнату того, кого был вынужден звать отцом, Мергс думал. Он думал, зачем он появился на свет? Он думал о смысле жизни. Немного странные мысли для семилетнего пацана, но если учесть условия, в которых он жил…
И ответ был пока только один. Чтобы его шпыняли и били, колотили и приказывали ему, смысл жизни – в страданиях.
Когда ему исполнилось десять лет, отец, которому не хватало денег на выпивку, отправил его на завод по производству стабилизаторов для метеоракет.
Спустя две недели, во время монтажа, лопнувшим тросом электрокрана ему перебило левую руку. Разбрызгивая фонтаны крови, он корчился на холодном полу, захлёбываясь рвущимся воем, и оставляя на железном покрытии клочки мяса, сухожилий и осколки костей. Кто-то из рабочих вколол ему противошоковый препарат из аптечки, но обезболивающего там не оказалось. Мэргс пятнадцать минут корчился на полу, зажимая здоровой рукой страшную рваную рану на предплечье, переживая пятнадцать минут адской боли. Так же он потерял очень много крови. И всё это время он был в сознании. В сознании, и вывел для себя новое определение смысла жизни. Смысл жизни – в рвущей мозг боли.
Ему тогда было десять лет.
Он поседел.
В больнице, куда его доставили, доктора единогласно высказались за ампутацию, и его повезли в операционную. Когда доктор грязной рукой надевал на него маску, подключенную к баллону с наркотическим газом, Мэргс наконец понял, что с ним собираются делать, и закричал не менее страшно, чем там, на полу. Но на сознание, гася и сминая его, навалился наркоз, и всё пропало.
Спустя пол-месяца он очнулся в относительно чистой палате. Его приёмным родителям пришлось выложить кругленькую сумму за его лечение, поэтому, первое, что он услышал, открыв глаза, было:
- Собирайся домой, щенок. Ишь, разлежался! Одни убытки от тебя.
Левой руки он не чувствовал. Её просто не было.
Спустя ещё год, когда ему исполнилось одиннадцать, Ирвин по пьяни исполосовал Кару битой бутылкой так, что начавшееся заражение крови не смогли остановить. Кара умерла.
Нельзя сказать, чтобы ему было сильно жалко её, нет, просто она, как-никак, являлась человеком, худо-бедно, но вырастившим его.
Ирвин отказался её хоронить, и Мэргсу пришлось самому везти то, что осталось от его приёмной матери, в крематорий.
Когда пепел был выборошен за пределы купола, хорошо видный в свете заката, он поехал обратно. На полпути домой он понял, что ему не хватает её, несмотря ни на что, что, пусть в силу привычки или ещё чего, она была ему нужна… Смахнув с ставших непослушными век слезу, он дополнил своё определение смысла жизни.
«Люди живут, чтобы чувствовать и причинять боль, и чтобы, умерев, растаять без следа.»
Спустя два месяца Ирвин изнасиловал его. И продолжал делать это раз за разом, день за днём. А Мэргсу уже было всё равно.
Его смысл жизни, точнее, его необходимость жизни, была такова.
«Если я живу, значит, так надо. Если смысл жизни – боль, я приму это. Если смысл жизни – конечная смерть, я приму это».
Спустя ещё неделю Ирвин попал под пятидесятидвухтонный «утюг» - грузовик-тяжеловоз. То, что от него осталось, с успехом можно было использовать как коврик для ног, что обычно кладут у дверей заботливые хозяйки. Мэргс нашёл его, когда возвращался с работы домой, да так и оставил валяться на дороге.
Прошло ещё три года.
Мэргс жил в доме, отошедшем ему от приёмных родителей, работал на том самом заводе, где когда-то, сто тысяч лет назад, потерял руку, и кое-как сводил концы с концами.
В свои четырнадцать лет он считал, что смысл жизни в тупом, болетворном существовании.
Спустя ещё четыре года завод канул в лету, оставив безработными полторы тысячи человек. Мэргс был в их числе.
Даже умирая от голода, лёжа в вонючей, кишащей вшами кровати, он продолжал думать о смысле жизни. И для него он был уже таким:
«Если ты родился, значит, для чего-то это произошло. В жизни нет ничего, кроме боли. Значит, ты рождён, чтобы испытывать боль.»
Через некоторое время он смог устроиться работать водителем мусоровоза, и начал курсировать по городу, собирая отходы жизнедеятельности мегаполиса.
Так прошёл ещё год.
В тот вечер шёл сильный дождь. Девятнадцатилетний Мэргс, выворачивая на проспект из переулка, не успел затормозить, и сбил человека.
Выскочив из машины, он подбежал к телу. Это была девушка, лет восемнадцати. Сердце её билось, и внешних повреждений, кроме ссадины на лице, тоже не было. Он поднял её на руки, и отнёс в кабину. После чего развернул мусоровоз, и, наплевав на расписание, повёз пострадавшую домой.
Девушка, оказавшаяся на удивление тихой и доброжелательной, жила у него ещё две недели, пока не оправилась от ушиба. На исходе второй недели он, сам не понимая, что с ним такое, признался ей в любви.
И смысл жизни для него стал Наоми – так звали девушку.
Это были первые позитивные впечатления за всю его жизнь, и он, наконец, медленно и с трудом признал, что в жизни есть что-то ещё, кроме боли.
Денег на женитьбу не было, поэтому Наоми просто осталась жить у него.
Спустя месяц она забеременела. И жизнь начала было налаживаться, как вдруг… Спустя четыре месяца у Наоми случился выкидыш, и она умерла у него на руках, потому что скорая стояла в пробке, и не смогла приехать вовремя...
И смысл жизни для него исчез вовсе. Он не жил, а существовал ещё восемнадцать лет, восемнадцать долгих, бессмысленных лет.
«Жить – ради боли. Потому что так заведено.»
Но всему приходит конец, и он встретил женщину, и смог полюбить вновь.
У них родилось два очаровательных мальчика, и он прожил в безумном счастье семь лет.
Семь лет, которые, казалось, были ему наградой за то, что он выжил, что, пусть и обозлился на весь мир в целом, смог любить кого-то из него в частности…
Наградой за то, что не до конца очерствел душой.
А потом прилетевший в город сухогруз с соседней планеты привёз с собой эпидемию, которая выкосила всё население Грунна.
Умирая в страшных мучениях, он единственный из людей улыбался, поскольку нашёл свой смысл жизни: «Бороться, просто жить, радуясь жизни, и любить».
И вкусил его с лихвой.
Потом расскажешьВсе события, описанные в рассказе,
произошли в реальности,
достоверность же их изложения
равна крепости клэнийского спирта.
Случайные совпадения – закономерны,
а все герои, упомянутые в рассказе,
существовали на самом деле,
по-крайней мере,
для автора на тот момент.
- Потом расскажешь, как прошло твоё путешествие.
- Конечно. – и он повернулся, уходя. Как всегда, не оборачиваясь.
Впрочем, ушёл он недалеко. Пройдя каких-нибудь пятьдесят метров, парень вышел на перекрёсток, и долгое время стоял на нём, выбирая, куда идти, смотря сначала направо, потом налево. С каждым поворотом головы он убеждался, что оба пути ему симпатичны, поэтому он вздохнул, натянул капюшон джинсовой куртки на глаза, и пошёл прямо, в тёмную аллею перед ним, туда, откуда, казалось, звала и манила сама ночь.
Было около 1:30. «Мне надо хорошенько подумать» - промелькнула мысль у него в голове.
«Мне надо подумать о жизни. И ещё неплохо было бы почувствовать себя зверем. Ибо человеком себя я почувствовал уже давно. Что бы стать человеком, надо почувствовать себя зверем.»
Для этого надо было выйти из привычных рамок поведения, перевоплотиться, и он дал себе команду. Походка его стала плавной и мягкой, ногти – удлинились, а клыки стали более острыми и вытянутыми. Зрачки его расширились, и теперь заливали всю радужку, мерцая красными отсветами – сетчатка в тщетной попытке уловить достаточное количество света разбухла и налилась кровью.
Он довольно вздохнул, полной грудью, счастливый, что может жить вот так, дышать, испытывать жажду крови, чувствовать гибкость и силу своих мускулов… И пошёл дальше, в ночь, уже не человек, но ещё и не зверь.
Ему очень хотелось подраться.
Он шёл по ночной Москве, сознательно выбирая места, откуда, казалось, так и веяло опасностью, самые тёмные закоулки древних московских улочек… но сегодня ему не везло. Люди чувствовали силу, исходящую от вампира, а может быть, просто не хотели связываться. В любом случае, начинать драку никто не спешил, а вампир не любил нападать первым, если, конечно, не охотился за кровью людишек.
Идя по проулочкам, делая самые неожиданные повороты, натянув капюшон поглубже и пугая одиноких прохожих низким, приглушённым рычанием, он вспоминал прошедший вечер…
«Меня одно беспокоит – как ты домой пойдёшь, метро уже закрываются…»
«Пешком. Не впервой, в конце-то концов…»
Ночные улицы были просто великолепны. Он любил ночь, поскольку та преображала мир… Идя упругим шагом, он наслаждался каждым своим движением, наслаждался ночным воздухом, полным осязаемой горечи тьмы, полным свободы, рвущей грудь.
Изредка поворачивая на освещённые проспекты, или же просто пересекая их, он не смотрел на названия улиц, номера автобусов и троллейбусов. Он шёл наугад, шёл, думая, шел, куда звала его этой ночью мятущаяся душа… Целью его был его дом, расположенный где-то там, на краю Москвы.
Пройдя мимо довольно высокого дома, он вышел на тропинку. Слева и справа был перелесок, прямо, в низине, таилась река…
Поплутав по лесу, пощекотав нервы, и так ни на кого не наткнувшись, но почувствовав красоту каждого деревца в ночи, он вышел к речке. Где-то недалеко был слышен шум споров, и гудение автомобильных моторов.
Через речку шёл бетонный мостик, перегороженный железными перильцами так, чтобы не проехала машина.
Побродив по песчаным берегам реки, дыша свежестью и туманом, он вышел на мост. Первый шаг его спугнул обнимающуюся влюблённую пару. Бедняги, любовавшиеся до этого на гладь реки, вздрогнули на резкий звук, и обернулись, пытливо всматриваясь в него. А он шёл отчуждённый, смотря перед собой, скрытый под тенью капюшона, и, лишь проходя мимо них, ожёг острым взглядом обоих. Девушка вздрогнула, и прижалась к своему молодому человеку.
Вампир усмехнулся. «Что-то я сегодня добрый… не пугаю их только потому, что не хочу портить идиллию… Ха!»
Перейдя мост, он пошёл вдоль реки. В небольшом, просматривающемся насквозь берёзовом бору местами было неспокойно: гулял народ. Но опасностью оттуда не веяло: абсолютно пресные, зажравшиеся люди…
Он спустился совсем близко к реке, встал так, что даже крошечная волна на водной глади могла бы коснуться его старых, поношенных кроссовок, и невидящим взглядом уставился в туман.
Вампир думал, вампир ностальгировал… потешно, верно? Он вспоминал. Имена, даты, лица, голоса, запахи, касания…
Прошло около получаса, прежде чем он вынырнул из наркотического омута прошлого… и пошёл дальше, по течению реки, вверх.
Вскоре он наткнулся на кусты, возле которых сидели двое молодых мужчин, и повернул, начав взбираться по насыпи.
Вслед ему донеслось пара окриков, затем наступила подозрительная тишина. А затем странное, звериное чувство толкнуло его на полметра вбок, и бутылка из-под пива, брошенная довольно точно, пролетела в опасной близости от виска, упав впереди.
Вампир развернулся, радостно оскалившись, капюшон упал, и в свете уличный фонарей сверху на мгновение мелькнуло его лицо, яростное, в предвкушении драки, блеск глаз, клыки… но его ждало жестокое разочарование: увидев его облик, шпана, замерев от изумления, моментально потеряла желание ввязываться в драку со странным парнем.
Дальше около часа он шёл без приключений, погруженный в свои мысли, в которых время от времени мелькали события и отголоски разговоров сегодняшнего вечера.
…фигура напротив него, окутываясь табачным дымом, неспешно говорила:
«Потом он не мог нормально спать несколько дней, и пара знакомых сказала, что его защиту сильно повредили…»
«До чего же хорошо посидели!» - подумал с благодарностью вампир. И неожиданно для самого себя вышел к метро.
Специально не смотря на его название – да и всё равно оно было закрыто – он пошёл дальше. Будь оно открыто, он бы всё равно не променял пьянящую свободу ночи на металл вагонов и духоту туннелей.
Пройдя мимо метро, он свернул в какой-то дворик. И неожиданно из темноты выступила фигура, преграждая ему путь. Свет улицы ещё бил ему в спину, и незнакомец видел лишь его силуэт.
- Владимир? – спросил он.
- Нет. – ответ вампира столь же равнодушен, сколь странен голос, его произнёсший.
- Вы Владимир? – голос незнакомца потерял былую уверенность.
- Никоим образом. – предельно вежливо ответил вампир, поворачиваясь вполоборота к свету и стягивая колпак.
«Она была чертовски права, пугать цивилов – это великолепно!»
Незнакомец присмотрелся – и побыстрее прошмыгнул мимо, туда, к свету и редким в столь позднее время суток людям.
«Скучно» - подумалось вампиру. И в который раз он вспомнил вечер.
«Не набьёшь ли трубку?»
«Конечно.»
«Главное, мне кажется, это доверие…»
Спустя ещё полчаса прогулок он вышел во двор какого-то дома, где тусовалась толпа парней и девчонок. Драться хотелось ещё сильнее, как и крови, но он не стал мешать им…
«Нет, положительно, я сегодня на редкость мирен. Наверное, на меня так подействовали вечерние беседы… Да, пожалуй. Не будь их, я бы уже тихо загибался у себя…»
Усмехнувшись, он подошёл к парню, спящему на скамейке, и гаркнул тому в ухо: «Ночной дозор, выйти из сумрака!»
Парень вскочил, дико озираясь. И узрел перед собой фигуру в джинсе, лицо которой пряталось в тени, а глаза… глаза отсверкивали красным. Несостоявшаяся жертва, как ей думалось, вампира, рванула, не разбирая дороги, через кусты к дороге, провожаемая диким хохотом нашего знакомого.
Дальнейшие его странствия закончились тем, что он вышел на проспект, через четыре километра отсюда пересекающий улицу, на которой он жил, и элемент неожиданности исчез, зато появились два парня, целеустремлённо идущих ему наперерез.
«Ну слава богу, а то я уж подумал, что так и не подерусь…»
«Эй, закурить есть?»
Закурить было.
«Нет.»
«А времени сколько?»
«Не знаю.»
«Слышь, ты чего вы$бываешься?» - и первый пихнул вампира в грудь. После чего был сбит мгновенной подсечкой. А вампир с радостным звериным рычанием бросился на второго. «Не убить бы» - подумалось ему. «Мне это сейчас не нужно».
Хлёсткий удар по челюсти, правой в живот, коленом в лицо…
Разворот. Первый из горе-нападающих уже успел подняться, и получил кроссовком по коленной чашечке, и жуткий, выбивающий удар кулаком - по локтю. Раздался хруст, и дикий вопль.
Вампир скрылся в темноте, оставляя сзади горе-нападающих… Отбежав на пол-километра, он умерил шаг, достал из кармана банку пива, откупорил, и одним духом выпил половину.
«Ночь воистину прекрасна…» - подумалось ему. Не спеша прихлёбывая, он продолжил свой путь.
На небосклоне, там, где кончалась Москва, разворачивались две аномалии – «облачные вихри», как их называли, и он мельком, равнодушно, подумал, что их становится всё больше с каждым годом…
Если не считать небольшой стычки со стаей бродячих собак, на которых он попросту по-звериному огрызнулся, так, что они с воем убрались прочь, дальнейший его путь до дома прошёл без приключений.
Уже раздевшись, и лёжа в постели, он ещё раз перебирал события того вечера.
Ему было очень тоскливо, потому что он уже безумно давно не видел Неведомую, и он поехал к одной хорошей знакомой…
Попить пива перед подьездом, покурить трубку и неспешно поговорить за жизнь.
И тут он вспомнил о данном обещании…
«Потом расскажешь, Нео, как прошло твоё путешествие.» - сказала Попутчик, и протянула ему руку на прощанье.
И он пожал руку, сказав:
«Конечно».
- Конечно!
И, вскочив с постели, забыв про сон, он сел за стол, взяв в руку ручку…
З.Ы. Читать по порядку!
Три рассказа.
Ранее тут были вывешены три рассказа.
Но они пропали, когда дневник был стёрт.
Восстанавливаю.
Ни-че-го.
Смысл
Потом расскажешь
З.Ы. Читать по порядку!
Но они пропали, когда дневник был стёрт.
Восстанавливаю.
Ни-че-го.
Смысл
Потом расскажешь
З.Ы. Читать по порядку!